Спираль истории, сделанная из колючей проволоки.
Коррупция и безнаказанность душат Россию. Работая в офисе, расположеннм у самых ворот пражского зоопарка, я частенько знакомлюсь с русскими туристами, и порой сочувсвенно замечаю: "Главное- в Праге безопасно, не то что в российских городах, где граждане стараются за километр обходить ментов, а пытки и избиения происходят каждый день". Туристы в большинстве своём проглатывают эту реплику молча. Находятся и такие, кто возражает- мол, преувеличение, всё у нас нормально. Но слова тех, кто эмигрировал в Прагу, свидетельствуют об обратном.Есть в моих замечаниях определённая доля снобизма, но за ними стоит и искренняя боль за все те унижения, которые веками терпит русский народ от элит.
Удивительно даже не то, что происходит, а то, с какой регулярностью Россия сбрасывает с себя иго одной власти и оказывается под игом другой. И ещё поразительнее то, как современно звучат некоторые пассажи из книг писателей, считавшихся в советские время диссидентами. Книги этих людей скорее биографичны, чем художественны, их произведения увидели свет только в эпоху перестройки. Эти произведения написаны разным стилем, но все они-и это очевидно- задумывались авторами как грозное предупреждение будущим поколениям о недопустимости повторения "красного террора" 30х и 40х годов,направленного на истребление или(в лучшем случае!) "выдавливание" из страны цвета русской интеллигенции. Никто не мог быть уверен в своей безопасности- ни жертвы, ни их палачи. "И тогда Зыбин подметил: в его глазах стоит выражение хорошо устоявшегося ужаса."- так описывает Домбровский следователя высокого ранга, вызвавшего главного героя романа на допрос.
Я решил написать эту заметку потому, что сначала в течение короткого времени прочитал несколько статей по теме прав человека в современной и былой России, а затем случайно набрёл на замечательный роман Юрия Домбровского "Факультет ненужных вещей". Набрёл-и читаю его с утра запоем.
Лет в 16 мне попался "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына. Затем, уже в рамках школьного курса(лицей был гуманитарный, программа чтения- явно шире стандартной), проглотил "Один день Ивана Денисовича", "Колокол", "Котлован"...и вот теперь- "Факультет ненужных вещей".
Это не "лагерная проза". Это роман о человеке, который ещё не "хлебнул горя" в колымских лагерях, но над которым неумолимо, неотвратимо нависает зло, который понимает, что его "взяли в оборот", но не может переступить через самого себя и делать то же, что делают миллионы других сограждан- в ужасе выключать свет, когда "берут" соседа, строчить доносы, чтобы не заподозрили в пособничестве "неблагонадёжным", клеветать, лицемерить, лгать...страх и ужас переплетаются в романе с ощущением свободы и любовью, которые ускользают из рук, отдаляюся по мере того, как система безжалостно "берёт в оборот".
Чем описанный в романе 1937 год отличается от реалий нынешней России? Масштабами и формой, но никак не содержанием. Да, отменена смертная казнь. Да, никто не забирает людей по ночам из их квартир. Да, позорная и трагичная страница существования трудовых концлагерей вроде бы закрыта. Но разве при этом в современной российской тюрьме могут сгноить любого неугодного? Разве продажные суды нередко не действуют не менее безапелляционно, чем "тройки"? Разве большинство граждан(я не говорю о богатом среднем классе и элите) не испытывают страха перед милицией? Разве людей не отправляют за "экстремизм" в психбольницы на принудительное лечение? Разве равнодушие не становится нормой поведения? Разве "утечка мозгов" из страны не приобретает катастрофический характер?
Видимо народ потерял инстинкт самосохранения, но неужели его нет у власти? Моя любимая метафора из "Факультета" адресована именно ей:
"...Перед
ним из-за поворота появилось несколько невысоких деревьев с острыми зелеными листьями необычайной нежности и хрупкости; огромные матово-белые цветы лезли на макушку, сваливались с сучьев. Они висели гроздьями и были пышными, огромными, блестящими, как елочные украшения. То есть каждый цветок не был огромным, он был крошечным, но вся шапка была огромной, как театральная люстра. А цвет у шапки был талого молока: матовый и чуть молочно-желтый. Нигде Зыбин не видел ничего подобного.
- Что это за деревья? - спросил он.
- А мертвые, - ответил парень. - Задушенные.
- Но на них же листья и цветы, - сказал Зыбин.
- А вы подойдите, подойдите, - сказал парень.
Это была действительно мертвая роща, стояли трупы деревьев. И даже древесина у этих трупов была неживая, мертвенно-сизая, серебристо-зеленая, с обвалившейся корой, и кора тоже лупилась, коробилась и просто отлетала, как отмершая кожа. А по всем мертвым сукам, выгибаясь, ползла гибкая, хваткая, хлесткая змея - повилика. Это ее листики весело зеленели на мертвых сучьях, на всех мучительных развилках их; это ее цветы гроздьями мельчайших присосков и щупальцев, удивительно нежные и спокойные, висели на сучьях. Они были так чужды этой суровой и честной смертной бедности, что казались почти ослепительными. Они были как взрыв чего-то великолепного, как мрачный и волшебный секрет этой мертвой реки и сухой долины ее. В этом лесу было что-то сродное избушке на курьих ножках, или кладу Кащея, или полю, усеянному мертвыми костями.
- Страшное дело, - сказал Зыбин. - Вы понимаете, Кларочка, они же мертвые. Их повилика задушила.
Клара ничего не сказала, только мотнула как-то головой.
- И она тоже погибнет, - сказал Зыбин, - только она не знает об этом. Она такая же смертная, как и они. Вот выпьет их до капли и сдохнет..."
Впрочем, нынешним власть придержащим России, в отличие от нацистских бонз Германии, есть куда отступать. Кому-то, несомненно, удастся вывести капиталы в швейцарские банки, и купить себе "сытю старость" на западе, когда утлый корабль под названием "Россия", уже сейчас трещащий по швам, начнёт разваливаться на куски. И всё же хочется надеяться, что сбежать удастся не всем крысам, а тем, что сбегут, достанется от сородичей и котов на чужом берегу.
Sursa
2009-12-22 23:35:04